Дмитрий Аболин. Фотография.

ГЛАЗА – ЭТО КУСОЧКИ МОЗГА, КОТОРЫЕ ТОРЧАТ НАРУЖУ
Фотография
В залах галереи
Вернисаж 03.07. в 18.00

На открытии выставки ожидается выступление известного автора-исполнителя Дмитрия Богданова, хормейстера проекта “Песни нашего века”, многолетнего партнера по сцене Виктора Берковского, классика жанра авторской песни.

Что автор хотел этим сказать

Родился в 1956 году в Москве.

Учился в общем на математика, самое важное – окончил математическую школу №7. Там учили думать, несмотря на то, что всякое учение среди людей по своей органической задаче – консервативно. Эта аномалия в развитии принесла затем автору многочисленные неприятности и способствовала, в частности, занятиям фотографией.

К тому же еще в самом начале довелось автору работать вместе с одним, как теперь бы сказали, компьютерщиком, который на самом деле был тайным великим мастером по починке фотоаппаратуры. Ему приносили какой-нибудь удивительный японский среднеформатный телевик, который уронили в болото, так что между линз затекла жижа. Этот неземной драгоценный объект лежал у него на столе посреди лаборатории, а он сам ходил вокруг. Вдруг брал долото и молоток и разбивал оправу. Потом долго точил многозаходные резьбы, юстировал оптику. Снимал он мало и довольно скованно, но магическое своеволие его обращения с камерами проиндуцировало мой интерес именно к фотосъемке. Тем более, что я потом отработал два сезона на Камчатке. Это были не командировки, а собственная инициатива, идущая во вред постоянной работе, как у вашего питерского человека Бродского (Но, в моем случае, – с особенной целью пощелкать затвором!).

А за границей я, как Пушкин, не был.

В конце прошлого века проработал год корреспондентом фотохроники ИТАР-ТАСС. Это был период, когда прежняя идеология уже увяла, а новые тенденции саморедактуры еще и представить себе было невозможно. К тому же в такие периоды художникам очень мало платят, и в профессии остаются только неслучайные, например: профессора журфака, бесстрашные военные репортеры и придворные фотографы, этакие фотографические магараджи… – У которых удалось очень многому научиться.

Еще там были злющие редакторы. Точнее: -рши. Очень опытные привлекательные и беспощадные. Они презирали непрофессионала, и это было развивающее и укрепляющее презрение.

Я бы работал там и дальше, но, во-первых, стали меняться времена, из Питера понаехали люди, не похожие на вышеупомянутого рыжего поэта; а, во-вторых, приходилось много всего для такой работы покупать за свои деньги, а их запас, заработанный в Кёрклэнде, штат Вашингтон, потихоньку растаял.

Так вот я и фотографировал. Иногда меня печатали в разных изданиях. Но и просто любил бродить по старой Москве и снимать неприглядное. Ну, на четкий вкус более опытных коллег.

На меня тогда произвело сильное впечатление понятие эпифании, вычитанное у Джойса в «Герое Стивене»: «Под эпифанией Стивен понимал внезапную духовную манифестацию – будь то в беседе, в жесте или ходе мыслей, достойных запоминания. Он считал делом, достойным литератора, регистрировать эти эпифании с крайней заботой, полагая, что это весьма деликатные и мимолетные состояния души».

Понятие эпифании (но не само слово) Джойс перенял у Уолтера Патера.

Вообще, круг этих людей, этих идей: Рёскин, Блейк, прерафаэлиты, – был и есть необычайно притягателен для меня.

Юный Джойс собирал свою тетрадь «Эпифаний»: обрывки разговоров, помогающие зафиксировать какой-либо характер, нервный тик, типичный изъян, некую экзистенциальную ситуацию. Где-то он обмолвился, что случайный взгляд на башенные часы городской ратуши дал ему толчок для написания рассказа.

Питер своей красотой и величием возвышает и производит эстетический шок. А в Москве есть более глубокая патриархальность, деревенскость и задумчивость. А если говорить о – не к ночи будет помянута – о композиции, то в Москве есть рельеф…

Так вот. Меня на выставках всегда спрашивали уборщицы и начальники, зачем мне это нужно.

Например, Бог приводит первого человека к обладанию Его творением и к наслаждению этим обладанием, преподнося ему сотворенные создания, «дабы увидеть, как он их назовет».

Это во-первых. А вообще я снимаю прошлое. Прошлое – это не то что было, а то, чего уже никогда больше не будет. И эти умершие сущности, от того, что они умерли, – сделались смыслом.

Еще я очень хочу понять, кто такие мои враги. Фашисты, если можно употребить детское слово. Пока я набрел на одну только формулировку: это те, кто не любит умных.

У меня были три выставки. Люди ходили, и я видел, что им интересно. Знакомые архитекторы вдохновились устроить свою фотовыставку. И еще одни друзья тоже устроили выставку и меня позвали участвовать. Те, кто побывал, рассказали знакомым. Они тоже пришли. Пришел кто-то из моих прежних высоких начальников и давнишних сослуживцев. Знакомые музыканты пришли и выступили. Было приятно. Но больших амбиций в фотографии не имею. Потому что имею их немножко в другой области.

Снимаю я только на пленку. Мне, как математику, импонирует, что континуум образов внешнего мира отображается в континуальное же множество кристаллов серебряножелатинового отпечатка, а не в цифровую матрицу, представляющую собой даже не счетное, а просто конечное множество.

Такие дела.

Да и еще одно: подписям под фотографиями, также как этому тексту, верить нельзя. Автор склонен к мистификациям, и вообще, у него в роду были отмечены случаи лунатизма и кораблекрушений.

Дмитрий Аболин